Фото Виктора Дмитриева
«Красный факел» представил публике спектакль «Сын» – пьесу Флорина Зеллера, воплощённую петербургским режиссёром Алексеем Слюсарчуком в эстетике ледяной отстраненности. В трагедийный холод семейной энтропии забросили и коктейльный перчик – спорную игру с политической «актуалочкой». Или это и не перчик вовсе, а что-то иное? В общем, Петербург подмигнул Киеву. Факелом. Из Новосибирска.
Француз Флориан Зеллер – must made для театрального мира и кино. Его писательская карьера, сравнима, пожалуй, только со взлётом Моцарта: первый премированный роман «Искусственный снег» – в детские по писательским меркам 22 года (когда остальные пишут наивные юношеские стихи и весело наживают зачётный минимум житейского опыта). А потом – пошло-поехало. Сейчас Зеллер – можно сказать, юный классик, классик-акселерат, по-матерински обожаемый киноиндустрией. Трилогия «Папа. Мама. Сын» – хит кино и театра. Пьеса «Папа», конвертировавшись в фильм «Отец» с Энтони Хопкинсом, принесла Зеллеру «Оскара». «Маму» показывают три российских столичных театра – МХТ имени Чехова, Театр Моссовета и «Современник».
«Сын», последняя пьеса трилогии – симбиоз петербургской режиссёрской школы, олицетворяемой Алексеем Слюсарчуком и «краснофакельской» актерской традиции, которая по манере и тональности скорее московская (прозвище «Сибирский МХАТ» не такое уж и случайное). Вечер допремьерного показа, 25 ноября был долгожданным. Слюсарчук известен как со-режиссёр кино-эпоса «Дау», фантасмагорического и скандального действа, где в знаменитого физика Льва Ландау перевоплощается бывший новосибирец Теодор Курентзис. Потому истома предвкушения у публики была достаточно сладостной.
На пресс-подходе Алексей Слюсарчук предусмотрительно предупредил публику, о том, что его повествовательная манера нарочито прохладна и французских страстей ждать не стоит. Мол, история вне времени и вне этноса. Как такая отстраненность будет сочетаться с «факельским» тщательно взращенным психологизмом – занятная загадка для зрителя.
Спойлер: сочетается странно. «Сын» от Слюсарчука – в высшей степени странное зрелище, этакое междумирье без внятных маркеров времени и места. Или лимб. Где, как известно, нет времени. Формально – видение про вполне земное, про разведенных супругов, про современных 40-летних парижан Пьера (Павел Поляков) и Анну (Дарья Емельянова), чей 16-летний сын Николя (Ростиcлав Самусев) мучается от развода родителей и итоге творит суицид. Сначала – неуклюжий, неопасный – «манифестационный», как у многих подростков. Потом – настоящий, с помощью дедушкиного ружья, которое с сугубо чеховской обстоятельностью обозначено в сюжете (даже с некоторой навязчивостью, проницаемой и для самых простодушных оптимистов). Николя, изображенный вполне взрослым Ростиславом Самусёвым виртуозно, практически неотличимо от реального школьника – пожалуй, самый живой и материальный персонаж спектакля.
Что-то случилось в зале Каца и в России
Да, в 16 лет мучиться от родительского развода – тот ещё инфантилизм. В этой ситуации многие 8-летки ведут себя мужественнее. Да, причины депрессии мальчика путаны и туманны – излагает их Николя с типичным косноязычием неуспешного* школьника (*к слову, его школьный эпик-фейл грандиозен – пять тайком прогулянных месяцев и убедительная перспектива второгодничества). Но, скажите, кто в 16 лет Цицерон? И кому в 16 двойки в табеле – повод для суицида? Вот и для Николя они – не повод. На Николя, по его словам, давит жизнь. Чем и как давит – этого он объяснить не может (см. начало абзаца).
Впрочем, объяснения, по большому счёту, и слушать некому: диалоги Анны и Пьера меж собой и с сыном – просто ладный и справный словесный балет, в котором слова-танцоры кружатся в парах, не касаясь друг друга. «На меня давит жизнь!» – говорит мальчик. «Жизнь – это борьба. Нужно бороться!» – отвечает папа. «Ты был таким милым, когда был младше! Как солнышко. Такое хорошее маленькое солнышко!» – говорит мама. Ну, вот и поболтали…. Говорят меж собой папа-мама-сын тоже своеобразно – глядя мимо собеседника или вообще спиной друг к другу.
Эта разобщенность, которой и в живой ткани пьесы достаточно, доведена декораторской визуализацией Ольги Фарафоновой до образа «Ад, который отпылал и остыл». Грязноватая, пепельная белизна остывшего ада – основной «кулёр локаль». На планшетах интерьерных выгородок, спускающихся на сцену – пепельно-угольные картинки архитектурных деталей и предметов. В подобном стиле, помнится, оформляли в поздних 1980-х обложки сборников «Молодые поэты Ленинграда». Получалось стильно-модно-молодёжно, очень депрессивно.
Ювенильная депрессия с уклоном в суицид была в конце советских 80-х в большой моде, а Ленинград, ещё не ставший Петербургом, слыл её столицей и законодателем. Вот и у Слюсарчука – никакого узнаваемого Парижа. Зато очень «ленинградненько». Кажется, вот-вот с бутылкой кефира выйдет на сцену юный Виктор Цой, слонявшийся окрест родного техникума и забредший по рассеянности в воронку времени. Вокальный-инструментальный ансамбль, исполняющий эстрадные песни из репертуара Мари Лафорэ – тоже весьма ироничная этно-атрибуция. Такая воображаемая Франция, существовавшая только в воображении советских граждан. Где все женщины – в маленьких черных платьях, где каждый второй мужчина – мим, а каждый первый – кутюрье. И все в беретах ходят, с багетами в руке.
От утопии к перестройке: что обсуждали выпускники НГУ в Москве?
Ощущение лимба, лукавой и инфернальной ненастоящести усилено и доработкой обычных бытовых предметов. Не тех, что создаются в реквизитном цехе, а реальных промтоваров – как у нас, реальных людей.
Они как у нас, да не такие же. Это будто трупы вещей, их призраки. Большая, в двухлетний рост, кукла (мечта любой советской девочки) в мерцающем сценическом свете выглядит не игрушкой, а мёртвым ребёнком. Мебель будто обуглена. И даже изящная детская коляска маленького Саши, младшего сына Пьера, грубо покрашена белилами – видимо, чтобы обладать приметами гробового тлена.
И хотя горемычный Николя так и не объяснил членораздельно, чем конкретно его давит жизнь, его второй, не ребяческий суицид уже и не удивляет – из мира, созданного на сцене, хочется самоудалиться любым образом. Или проснуться, как Алиса. Или хоть как-то так.
И вот тут-то мир Алексея Слюсарчука словно застеснялся собственной пепельно-ледяной условности. И швырнул в самого себя свето-шумовую шашку актуальности. На подходе к финалу, в разгар диалога Анны и Пьера, свет в сценическом интерьере замигал и погас. Точно так же, мигнули и погасли люстры зрительного зала. При этом, по странной причуде, продолжала работать стереоустановка и синтезатор ансамбля (они же на керосине, не иначе?), горела лампа над пюпитром фортепиано и бодро светились зелёным таблички «Выход».
Словом, блэкаут выглядел вполне себе театрально. Актёры довольно натурально изобразили негодование и недоумение. И попросили зажечь фонарики в смартфонах. Самые податливые в игру включились и зажгли – весьма отчетливо напоминая слезливые кадры канала «ЕвроНьюс» про Киев, погруженный во тьму. Как говорится, тут даже самый ненаблюдательный озадачится.
Когда короткая игра в блэкаут завершилась, со сцены под видеоряд с зимнего Гусинобродского кладбища зазвучала песня «обнулённой» группы «Сплин» «Бог устал нас любить». Неясно точно кого – то ли героев пьесы, то ли всех нас как таковых.
Андрей Панфёров: «Если мы хотим победить, то включаться надо всем»
Казус с блэкаутом публика оценила. Но, кажется, не так проникновенно, как желалось Алексею Слюсарчуку. В вечер предпремьерного прогона некоторым ещё казалось, что конвульсии электричества – реальный технический казус, накладка. Но поскольку они повторились на всех последующих показах, стало понятно, что накладку «тщательно наклали». Это режиссёрское решение такое. Он художник, он так видит. «Укъаина-а-а, моя втоъая полови-и-ина-а-а…» – картаво запел в подсознании страшненький пожилой мальчик с судорогой ноги. «Хм-м-м, ну, предположим, – раздраженно ответило сознание шкодливому подсознанию. – А смысл? Про Францию же это». В итоге послевкусие как раз из этого раздраженного недоумения у большинства и состояло. Спектакль, пройдя бОльшую часть дистанции как странное, но вполне эстетское и философичное зрелище, в финале вдруг натянул нестиранную камуфляжную футболку-эсочку и вынул фиги из карманов карго-брюк. Впрочем, феерии скандала, кажется, не вышло: люди из власти, видевшие «Сына», к световому озорству отнеслись с усталым спокойствием. Мол, бывает, художник же.
Это, наверное, симптоматично: эмоциональная полифония по поводу СВО принята как факт, под разбор попадают лишь совсем уж одиозные арт-выходки. Если украинствующий не начинает совсем отчаянно «сугсовать и азовить», казус расценивается как вибрации неразумного дитяти (художники, как известно, большие дети). Да, весной и летом-22 Родина-Мать обращала на каждого арт-шалуна строго-вопросительный взгляд (пылко глядеть она умеет, скульптор Вучетич на славу постарался). Ближе к зиме она стала относиться к фрондирующим художникам куда попроще. Некоторых она сдержано переспрашивает – «Ну, малыш, что ты сказать-то мне хотел? Повтори-обоснуй!». А к другим даже и не оборачивается. Наверное, на их же счастье – мама большая и у неё, вообще-то, здоровенный меч.
Фрондерство, украинствование и игра в актуалочку – теперь это не обязательно путь к образу политмученика, медиазвезды и героя движений «Я-МЫ». Теперь это просто арт-приём. А уж каков его конечный зрительский эффект – не станет ли он в цистерне мёда пакостной ложечкой дёгтя – на то нет никаких марочных гарантий. Без ложечки, пожалуй, было бы вкуснее.
Редакция «КС» открыта для ваших новостей. Присылайте свои сообщения в любое время на почту [email protected] или через нашу группу в социальной сети «ВКонтакте». Подписывайтесь на канал «Континент Сибирь» в Telegram, чтобы первыми узнавать о ключевых событиях в деловых и властных кругах региона.